[ZKTheatre]

Япония. Недалекое будущее.
Каждая жизнь имеет свою точку отсчета. Большинство наверняка сразу представят тот загадочный, чудесный миг, когда на свет появляется маленькое, красное, громко кричащее существо, которое спустя несколько лет будет гордо называть себя человеком. И все же настоящая точка существует не в этом мгновении. Для человека это прежде всего тот миг, с которого берет начало его реальная память. Какое событие в вашей жизни оставило свой первый незабываемый след?
Моей точкой отсчета стал тот вечер, когда мама последний раз закрыла за собой дверь. Я хорошо помню, как ее каблуки стучали по лестницам, все больше удаляясь и унося вместе с собой что-то теплое и нежное. Но тогда я этого еще не знал. Заплаканный и возбужденный после очередной сцены требования какой-то сладкой ерунды, я стоял, нарочно громко всхлипывая и в тайне чувствуя радость победы. Тем вечером я впервые осознал тот факт, что время существует и зачастую оно неумолимо несправедливо к нам… Своим детским восприятием я не мог понять, сколько прошло минут или часов с момента ухода мамы, но когда сосед принес в наш дом ту ужасную весть о ее гибели, время показалось мне вялотекущим расплавленным воском.
С тех самых пор моя жизнь круто изменилась. Я смутно помню похороны матери. Помню лишь, что осознание ее смерти так и не пришло ко мне в полной мере, я плакал и словно бы видел все со стороны. С тех пор я часто отстраняю себя от происходящих событий, наблюдая за всем с позиции третьего лица. И с тех пор память моя активизировалась настолько, что до сегодняшнего дня я помню большую часть своей жизни досконально. Я не столько глубоко переживал смерть матери, сколько отречение отца от меня. Он постоянно напоминал мне о том, что это я убил свою мать и, разумеется, я ему верил. Во мне жило чувство неизгладимой вины перед этим миром, и я постоянно думал о том, что должен потерпеть самое страшное наказание. Так же считал мой отец, хотя, возможно, то, что он отдал меня за бутылку сакэ чужим людям, еще не самый печальный факт моей биографии. Сложно теперь сказать, как повернулась моя жизнь, если бы я остался с человеком, который считал меня исчадием ада с гипертрофированной активностью мозга, погубившим жизнь его любимой женщины.

Мне было тогда почти пять лет, и я все прекрасно понимал, хотя делал вид наивного ребенка. В новом доме я не нашел любви, хотя и не тешил себя надеждой, что такое могло случиться. Я неистово корил себя за смерть матери и желал, чтобы окружающий мир помогал мне в этом. Сейчас меня удивляет весь этот трагизм, заключенный в столь маленьком существе. Я не искал любви в этом доме, не пытался ее как-либо заслужить. Я был замкнутым ребенком-вундеркиндом, с неудержимой тягой к познанию и с непреодолимой ненавистью к окружавшему меня миру лживых людей. Во мне ни на секунду не возникало сомнение в том, что я живу в мире лжи, где лгали все и всем. Я не был исключением, но, в отличие от многих наивных взрослых, читал эту ложь во всем, словно открытую книгу с большими буквами и яркими картинками. Мой официальный опекун лишь изредка дотрагивался до моего плеча, проявляя тем самым свое теплое чувство. От таких его прикосновений меня пробирала дрожь, сравнимая с тем, какая пробирает многих людей, слышащих скрежет металла по стеклу, поэтому я старался держаться на расстоянии каждый раз, когда он устраивал мне допрос, касающийся моих успехов в учебе. Второй персоной, кому я позволял роскошь до меня дотрагиваться, была мисс Хантингтон, сухая и худощавая, но поразительно проницательная англичанка, работающая в доме Такоши кем-то вроде надсмотрщика-экономки. К слову сказать, именно она случайно заметила мои способности среди толпы детей, затем приведя в дом Каташи. Мисс Хантингтон не позволяла себе нежных чувств ко мне, но иногда, особенно в Рождество (она осталась яростной католичкой даже не смотря на то, что христианство давно приходило в упадок), она могла даже улыбнуться и ласково потрепать меня по щеке. В остальное же время она предпочитала шлепать меня длинным кожаным шнурком. Если брал что-то без спросу – по рукам, если учинял какую-нибудь шалость – по более мягкому месту. Разумеется, ставить мне затрещины нельзя было никому под страхом смертной казни, так как голова моя была в некотором роде священна.
Грех жаловаться, в этом доме я ни в чем не нуждался: всегда одет в чистое и накормлен по расписанию. Не было лишь друзей, так как все время, которое я мог потратить на общение с себе подобными уходило на усиленные занятия. Заставить меня учиться не составляло особого труда, так как мне это приносило удовольствие, к тому же, я сознательно убеждал себя в том, что не достоин личного счастья из-за того, что убил собственную мать. В школу я, разумеется, не ходил, мое обучение происходило в течение всего дня в том же доме, где я жил. У меня было несколько учителей, преподававших различные дисциплины, но основной уклон был сделан в сторону естественных и математических наук. В течение трех лет мне очень нравилась учительница японского, не смотря на то, что языки были мне скучны. Это был отзывчивый и искренний человек с теплой, немного сдержанной улыбкой. Она слегка сутулилась и всегда носила волосы собранными в тугой пучок на затылке. Я почти ничем не выдавал своей радости при встрече с ней, лишь вел себя несколько сдержаннее и примернее (обычно я спорил с учителями и выводил их из себя), но когда ее курс закончился, и она собралась уходить, я расплакался. Помню, что чувствовал себя таким маленьким и слабым тогда, хотелось показать ей, что я мужчина и не умею плакать, но слезы лились сами собой, а я не мог их остановить. Она все так же сдержанно и слегка растерянно улыбалась и гладила меня по голове, приговаривая что-то успокаивающее, но от ее нежного голоса мне становилось только хуже. Курс японского закончился в девять лет.
У Каташи-сама, моего опекуна, было двое детей. Старший, Юрио, считал своим долгом как-либо меня унизить, но его фантазия была довольно скудна, поэтому все ограничивалось банальными оскорблениями и подножками, а также требованием называть его «любимым братиком». Последнее я, как правило, не исполнял, поэтому у него всегда был повод себя развлечь. Я ненавидел и презирал его, нисколько не скрывая своих чувств. Юрио был старше меня на шесть лет. Младшая, названная Вероникой в честь матери, которая почила в бозе еще до моего прибытия в этот дом, была не менее скверной, чем ее братец. Но она была девчонкой, поэтому фантазия ее, еще более ограниченная, чем у брата, заканчивалась на презрительном фыркании в мою сторону. Правда, во всех этих отношениях с моими сводными братом и сестрой был один большой плюс, состоящий в том, что они жили в другом месте, в городе, поэтому приезжали обычно только на выходные и праздники.
Я рано осознал свою красоту. Мне не было тогда и десяти. Как бы меня не старались изолировать, но интернетом я пользовался так, словно родился верхом на клавиатуре с проводами в руках, что открывало мне безграничные возможности для познания широкого круга людей. Иногда я подходил к зеркалу и подолгу себя разглядывал, обнажившись почти догола. Мне нравилось повязывать простынь так, словно это длинное белое платье. В таком наряде я был похож на невинную усопшую девушку, чей дух никак не может успокоиться. Тайком я воровал косметику у служанок и мисс Хантингтон, затем тихо крался ночью к зеркалу, красился, как делали это женщины на фотографиях в модных журналах, и, насмотревшись на себя вдоволь, смывал все в ванной как можно тщательнее. Тогда я увлекался, помимо всего прочего, феминистским течением середины 20 века и всем, что касалось культуры гейш.
Один из самых отвратных моментов в тот период жизни как раз связан с моими причудами с переодеванием. Меня застал Юрио. Правда, я был тогда даже не накрашен, но зато в полотенце, завязанном так, словно это короткое платье. Я не заметил, что он за мной наблюдает, пока он не рассмеялся так громко, словно в него вселилось тысяча бесов. Юрио схватил меня в охапку, словно я был кошкой, а не человеком, и, весело улюлюкая, повалил меня на кровать, делая вид, что пытается целовать. Я злобно отбивался и кусался, обсыпая его самыми страшными проклятиями, а он смеялся так, что закатывался. Дать толковый отпор я не мог, мне было тогда девять, а ему пятнадцать! Несколько раз он и вправду меня поцеловал, но только спустя некоторое время мне станет понятно, что это было серьезнее, чем обыкновенная шалость. Тогда же я воспринял все как невероятное оскорбление и унижение, и еще долго после этого избегал встречи с ним и краснел от его глупых подмигиваний. Тогда же мое спасение пришло в лице мисс Хантингтон, прибежавшей на шум.
Бог дал мне красоту и интеллект, но взамен не оставил здоровья. Я рос очень слабым ребенком, постоянно болел и чах. Правда, меня заставляли заниматься спортом, куда даже входило плавание и единоборства, но это мало чему помогало, казалось, что высшие силы наслали на меня это проклятие. Я ненавидел болеть, в такие дни мисс Хантингтон запирала меня в комнате, запрещала мне пользоваться компьютером, а также читать и вообще как-либо напрягаться. Я лежал в постели, словно овощ, отсутствие пищи для ума сильно нервировало меня и заставляло чувствовать себя еще хуже, но экономка (так я часто называл ее про себя) этого не понимала. Зато в такие дни ко мне не пускали сводных братика и сестру, что не могло не радовать.
В десять лет я вплотную стал увлекаться историей Японии и религиозной философией, поначалу в основном восточной. Моя память вмещала в себя все, что я где-либо читал или слышал, поэтому материал я практически никогда не повторял. Наверное, многие бы позавидовали моим способностям, но я сочту своим долгом написать о том, какую цену я платил за них. Зачастую у меня были сильные головные боли, иногда носом шла кровь, и я почти терял сознание. В основном, это происходило при сильном умственном перенапряжении или в периоды, когда я нервничал, а я был гиперчувствителен, и меня могла взволновать каждая мелочь. Еще одной чертой характера, которая мешала мне жить, была сдержанность. Стараясь подражать столь любимым мною гейшам во всем, я одевал нечто вроде маски, за пределы которой не проникали лишние эмоции, к коим относились открытая радость или искренний плач. Мое лицо обычно выражало надменное безразличие, усталую меланхолию или пустоту. Пожалуй, эту игру можно было назвать смешной, если бы она не была столь печальной. Окружающие воспринимали меня скорее как робота или киберсущество, нежели как нормального ребенка с человеческими потребностями, и, пожалуй, я бы солгал, если бы сказал, что мне эта роль не нравилась. Я чувствовал, что не принадлежу этому миру в той мере, в которой принадлежат ему все окружающие. Острое ощущение различия моего мира и мира других людей придавало мне чувство избранности.
Настало время написать, что представлял из себя Каташи Мичио. Для своих лет я был абсолютно лишен ложных надежд и твердо знал, что очутился я в этом доме далеко не потому, что его хозяева пылают любовью ко всему лишенному и обделенному. Мичио-сама нужен был надежный преемник, напарник в его делах с Кампанией. И поскольку прозорливый его ум заметил в Юрио зачатки «ненадежности» и легкомыслия, эту роль предполагалось когда-нибудь предложить мне. Именно поэтому меня не столько воспитывали, сколько «программировали» на безукоризненную работу. Но глава семьи Мичио никогда не открывал мне своих планов и до последнего делал вид заботливого опекуна. Я читал все намерения у него на лице без малейших трудностей, зачастую тайно сдерживал свои порывы гнева, но все же волей-неволей погружался в мир Кампании и всех ее дел. Это, как и многое другое, я делал втайне от Мичио-сама…

Глобальная сеть… Мир, прилипший к паутине, но где же паук? Самое интересное, что его как бы нет, но потенциально стать им может каждый… почти каждый. Знать, за какую паутинку дернуть, какую убрать, где добавить – искусство паука, которое я осваивал с завидным упорством. Это было не увлечение. Это была мания. Это то, что определило всю мою жизнь.

Особенно памятный день моей жизни. Еще с утра я услышал радостную весть о том, что Юрио поступил в токийский университет и теперь будет посещать дом за городом крайне редко. В этот же день мне удалось первый раз в жизни положить своего нареченного братика на лопатки, что должно было поднять мне настроение на весь остаток дня. Оно так бы и случилось, если бы Каташи-сан не вызвал меня тем вечером в свой кабинет. Я помню, как поднимался вверх по мраморной лестнице, глядя на ноги и в который раз развлекая себя подсчетом ступеней. Вид, как всегда, спокойный и сдержанный, только внутри все напряглось, замерло и стиснулось, сердце то колотилось в безумном ритме, то замирало в холодном ужасе. Я знал, о чем пойдет разговор, я знал все, что должен был ответить на слова Мичио-сама, ведь я не раз прокручивал в голове этот вечер. Все с той же твердо сдерживаемой лихорадкой я вошел в его кабинет.
Комнату освещала лишь настольная лампа и горящий конец сигары Мичио-сама. Жестом он пригласил меня присесть в кресло напротив него. Некоторое время он молча глядел на меня, находясь в пристальном раздумии, дым от его сигареты степенно поднимался к потолку, его нога медленно покачивалась, что выдавало небезразличие к предстоящему разговору. Я смотрел ему в лицо, вид мой был как всегда взъерошенный и отчужденный.
В разговоре он плавно подвел меня к тому, что я достаточно взрослый для того, чтобы начать вникать в экономические дела Кампании. Разумеется, говорил он, а я отвечал ему короткими фразами и иногда кивал. Я ничего не отрицал, создавая впечатление того, что бесконечно удивлен и одновременно рад его предложению, только по особенности своей скрываю прилившие эмоции. Мичио-сама остался вполне удовлетворен разговором и с миром отпустил меня, дав небольшую папку «для ознакомления с общими положениями». Я беспрекословно взял ее, слегка поклонился и вышел.
Эмоции действительно захлестывали меня, вот только это была не радость, - ненависть. Все то, что копилось во мне, начиная с тех далеких лет, когда меня забрали у отца, и заканчивая этим днем, когда мне уже было двенадцать с небольшим лет. Ни слезинки, только жар внутри… я долго стоял в саду, обняв ствол дерева, пытаясь всеми силами вернуть свою рациональность. А ведь ему нужно было сделать так мало, я молил его просебя: «Улыбнись! Хотя бы раз, только легко и искренне, тогда я стану твоим верным псом, вечным роботом, рабом, я упаду в твои ноги!...» Этого не случилось… назад дороги не было… только вперед… а впереди – месть…
***
Меня зовут Сэтами, я ношу фамилию своего опекуна, поэтому мое полное имя Мичио Сэтами. Но почти никто уже не помнит этого, так как все имена, которые я менял чаще, чем девушка меняет свои порванные чулки на новые, стерлись из истории, оставшись тускнеть на надгробных плитах. О том, как это случилось, я поведаю позже.
Два года подряд мой мир был сконцентрирован на делах Кампании. Ни днем, ни ночью я не переставал думать о том, как разорить Кампанию Мичио-сама, я просчитывал все до мелочей, с каждым днем чувствуя приближение к заветной цели. За год я проник во все потаенные дела Кампании, узнал о всех нелегальных операциях, которые она проворачивала на бирже. За Кампанией числилось немало грешков, но основные махинации происходили за счет обыкновенных жителей, которые, сами того не ведая, переплачивали огромные суммы, шедшие, разумеется, в кошелек Arctic Sun. Вскоре, вся эта информация стала храниться у меня, я имел на руках бомбу, которую мог привести в действие в любой момент.
И все же я откладывал «судный день». Не надо забывать, что я был еще совсем юн, поэтому страх, неуверенность и сомнения вовсе не были мне чужды. При мысли о том, что план нужно осуществлять до конца, меня бросало в холодный пот. Ведь я создавал проблемы не только Кампании, но, прежде всего, себе. Я бы мог этого избежать, если бы постарался провернуть всю операцию инкогнито, оставшись в тени, это было мне по силам, но весь пафос трагедии заключался в том, чтобы глава Кампании узнал того, кто создал ему лишнюю головную боль.
Но однажды я решился.
Несколько минут напряженной сосредоточенности, несколько щелчков по клавиатуре, несколько сотен ускоренных ударов сердца о грудную клетку. Информация о делах Кампании разошлась по пяти организациям, трое из которых давно точили зуб на Arctic Sun. Ждать после этого было нечего, нужно было срочно скрываться. Я очень редко выходил за пределы территории дома Каташи, это создало бы большие трудности, так как мои знания о Токио ограничивались лишь теорией, если бы за месяц до этого я не сделал несколько вылазок. Все прошло неприлично гладко, никто из охраны не остановил меня на выходе, ничто не помешало мне добраться до города…
Итак, с этого момента начинается новый этап в моей жизни. Я ждал возле условного места на одной из площадей Токио. В голове царили пустота и глухой шум, а где-то в дальнем углу сознание проделывало привычную работу: анализировало все действия, выясняя, не было ли допущено ошибок. Лицо мое сводило судорогой, руки, державшие лямки рюкзака, нервно тряслись. Между тем, вокруг меня была ранняя весна: в предвечерних сумерках раздавались тихие звуки уличной музыки, люди проходили мимо, словно шагая ей в такт, они дышали полной грудью и улыбались друг другу, предвкушая вечерний ужин после долгого трудового дня и грядущие весенние деньки. Одним словом, усталая сумеречная суета большого города. Я изо всех сил пытался погрузиться в чуждую мне атмосферу, но город был неумолимо чужд, он не пускал меня в свой мир, и я скорее походил на одного из манекенов, вечно созерцающих мир, стоя за стеклом…
Наконец, из толпы выделился тот человек, которого я ожидал. Его звали Ян. Шел он довольно медленно, низко опустив голову, патлатые длинные волосы спадали ему на лицо. Я узнал его по условному знаку – ярко-желтой шапке, натянутой чуть ли не на самые глаза. Мешковатая одежда, не стиравшаяся и не глаженная, похоже, со времени ее покупки, и огромные темно-синие наушники гармонично дополняли образ.
Я уверенно подошел и заглянул ему в лицо, пытаясь поймать отрешенный взгляд. Удалось мне это не сразу, но, в конце концов, его глазные яблоки сконцентрировались на моем лице. Я сказал условный пароль. «Мама дорогая! – ответил он, растягивая слова, - ты же еще совсем мелкий!» В этой фразе было не столько удивления, сколько обычной констатации, как если бы он вдруг сказал, что на улице зажглись фонари.